C. Жожикашвили. Священный огонь искусства и Норма жизни в романе «Обломов»С. В. Жожикашвили. Священный огонь искусства и Норма жизни в романе «Обломов». Роман «Обломов» не только упрочил писательскую славу, но и повлиял на то, как стала восприниматься — и современниками, и потомками — сама личность автора. Складывалось впечатление, что Обломова Гончаров писал с себя. В самом деле, работал он медленно (лениво, значит), за сравнительно большую жизнь оставил три романа, после последнего надолго замолчал, напоминая о себе литературно- критическими и автобиографическими очерками. Работал в цензуре, где показал себя уравновешенным и сдержанным человеком; не симпатизируя демократически настроенным изданиям, не был «душителем», поддерживал в иных случаях и Некрасова, и Тургенева. В общении с коллегами тоже был вполне уравновешен.
- Лень и апатия* Обломова - единственная пружина действия во всей его. Как в первый раз они взглянут на жизнь навыворот, - так уж потом до. на утомительность парадов и смелые рассуждения о бесполезности тихого шага .
- Как вы считаете, бесполезно ли прожил жизнь Илья Ильичь Обломов? В жизни Обломова именно это и происходит. В его жизни постепенно не остается ничего, что можно было бы назвать словом 'смысл'..
Некоторая присущая ему мнительность проявилась в известном конфликте с Тургеневым, но, у Тургенева осложнились отношения со многими, так что, возможно, виноват здесь был не только Гончаров. И вот в такую вполне спокойную биографию не вписывается неожиданный факт — кругосветное путешествие; дело по тем временам и редкое и опасное.
То же противоречие заметно и в творческой манере писателя, и в его взглядах ни искусство. Гончаров поделился с Достоевским своими представлениями о том, что он считает литературным типом. Если для Достоевского типом может быть явление, еще никем не замеченное, схваченное в зародышевом состоянии только художником, то для Гончарова это не так.«Вы говорите, — пишет он Достоевскому, — что тип этот, может быть, и существовал, да мы его не замечали. А если мы, скажу на это, то есть все, не замечали, то он и не тип. Тип, я разумею, с той поры и становится типом, когда он повторился много раз или много раз был замечен, пригляделся и стал всем знаком.
И.А. Гончаров. И.С. Тургенев / Жизнь и смерть Обломова. Эпилог романа Однако герой так и не доехал до родной деревни. Но жизнь не может считаться бесполезной, когда кто-то вспоминает о тебе. Навсегда, правда; но зато навсегда осмыслилась и жизнь ее: теперь уж она знала, зачем жила и. Был Гончаров, который читал ему «Обломова», приезжали Некрасов. Но не бесполезна была жизнь и Лаврецкого и Рудина. «Эти люди,—. Тема нового романа, который Тургенев так и назвал «Накануне», была. Вы, например, не деретесь, — и уж воображаете себя молодцами, а мы драться хотим.
Так Тарантьев и остался только теоретиком на всю жизнь. Может быть, от этого сознания бесполезной силы в себе Тарантьев был груб в Таковы были два самые усердные посетителя Обломова. продолжал Тарантьев. — Взял я когда-то у него, уж года два будет, пятьдесят рублей взаймы.
В этом смысле можно про него сказать то же самое, что про звук. Звук тогда только становится звуком, когда звучит кому- нибудь, то есть когда есть ухо, которое его слышит, а дотоле оно есть только сотрясение или колебание воздуха. Под типами я разумею нечто очень коренное — долго и надолго устанавливающееся и образующее иногда ряд поколений».
О новых же, еще только формирующихся явлениях Гончаров говорит: «Они еще не типы, а молодые месяцы — из которых неизвестно, что будет, во что они преобразятся и в каких чертах застынут на более или менее продолжительное время, чтобы художник мог относиться к ним как к определенным и ясным, следовательно и доступным творчеству образам». Итак, материал должен «застыть», а тогда его уже можно переносить в литературу. В чем же в таком случае роль художника? В обработке материала.
Целиком с натуры не пишется, иначе ничего не выйдет, никакого эффекта. Всё равно, что сырую говядину на стол подать.
Словом, надо обработать, очистить, вымести, убрать.. Это называется художественная обработка». Мы видим, Гончаров осторожен и здесь.
Брать из жизни только то, что уже отстоялось, и потом тщательно обрабатывать. Он и обрабатывал, писал каждый роман по десяти лет. В результате, это особенно видно в «Обломове», образы его приобретают какую- то скульптурность, они не то, чтобы ходячие идеи, но почти эмблемы: Штольц — тип нового русского, Обломов — барина, Григорий — слуги. В самом повествовании нет ничего внешне яркого, эпатирующего, нарочитого. Нет ни дуэли, ни убийства, ни трагической смерти, ни непримиримой вражды, борьбы, ни измены, предательства, обмана. Ничего того, что есть в романах великих современников Гончарова.
Но как в биографию неожиданным нарушением врывается рискованная поездка в Японию, так и в творчестве за внешней простотой и сдержанностью скрывается решительное экспериментирование, более напоминающее литературу XX в., чем русскую прозу середины XIX в. В частности, роман буквально пронизан литературными реминисценциями, отголосками, перекличками. Мы привыкли к такому у Мандельштама или Набокова, но это несколько неожиданно в Гончарове. Вот несколько примеров. И радостью наслаждался, как сорванным по дороге цветком, пока он не увял в руках, не допивая чаши никогда до той капельки горечи, которая лежит в конце всякого наслаждения».
Здесь сразу две цитаты: из «Героя нашего времени» («А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто- нибудь поднимет») и из «Евгения Онегина» («Счастлив, кто праздник жизни рано // Оставил, не допив до дна // Бокала полного вина….»). Штольц говорит Ольге, что их ожидает «впереди горе и труд». Любой читатель узнает: «Сулит мне труд и горе // Грядущего волнуемое море…».
Ольга, в свою очередь «обливала слезами свое прошедшее и не могла смыть», что явно напоминает знаменитое пушкинское: «И горько жалуюсь, и горько слезы лью, // Но строк печальных не смываю». Некоторые реминисценции не столь очевидны, потому что отсылают к распространенным моделям, как например образ цветка, перенесенного из теплицы на волю и погибшего: «И Илюша с печалью оставался дома, лелеемый, как экзотический цветок в теплице, и так же, как последний под стеклом, он рос».
Однако и здесь напрашиваются ассоциации с «Мцыри»: «Таков цветок // Темничный: вырос одинок // И бледен он меж плит сырых.. Но что ж? Едва взошла заря, // Палящий луч ее обжёг // В тюрьме воспитанный цветок…» А «преисполненный избыток» жизни, которым Штольц пугает свою жену, — не из Тютчева ли: «Жизни некий преизбыток в душном воздухе разлит»? О знаменитом шекспировском сонете («Ее глаза на звезды не похожи, // Нельзя уста кораллами назвать, // Не белоснежна плеч открытых кожа …») напоминает портрет Ольги: «Ольга в строгом смысле не была красавица, то есть не было ни белизны в ней, и глаза не горели лучами внутреннего огня; ни кораллов на губах, ни жемчугу во рту не было…». Природа столь высокого присутствия в художественном тексте других художественных текстов всегда сложна и неодинакова в разных произведениях у разных авторов, но в целом можно говорить, что обычно в таком случае разрушается и без того тонкая граница, отделяющая искусство от жизни, и тогда, как известно, на именины к Татьяне Лариной приходят и Скотинины из «Недоросля» Фонвизина, и Буянов из сатиры В. Л. Пушкина, а сама она, попав на московский бал, общается с Вяземским. В роман Гончарова вошли не только цитаты из других художественных произведений, но и целые литературные и фольклорные сюжеты. Много сказано о том, что своим лежанием на печи Обломов напоминает Илью Муромца (и имена совпадают), что нежеланием работать он похож на сказочного Емелю.
Находим и европейские сюжеты: Ольгу Обломов сравнивает с Корделией из «Короля Лира». Лежит на поверхности параллель с мифом о Пигмалионе и Галатее. Да она и отмечена в самом тексте романа: размышляя, не поделиться ли своими переживаниями с Обломовым, Ольга осознает, что «это какая- та Галатея, с которой ей самой приходилось быть Пигмалионом». Да, именно для этого Штольц и познакомил с ней Обломова, и юная девушка с увлечением взялась за работу — оживить Обломова, сделать из каменной статуи человека. Но, как и полагается в случае подобных перекличек, миф о Пигмалионе осложняется. Во- первых, это отмечено в приведенной выше цитате, мужчина и женщина здесь меняются местами.
Во- вторых, настоящему Пигмалиону помогла богиня, он только сделал статую и лишь молился, просил оживить ее. В- третьих, у Ольги ничего не получается. Как сказано у Пастернака, «мы будем гибнуть откровенно»: Обломов отказывается спасаться, Ольга терпит поражение. Камень ожил бы от того, что я сделала»,— говорит она Обломову при последней встрече. Не ожил. С другой стороны, Обломов, хотя его никто об этом не просил и он сам такой цели не преследовал, очень повлиял на Ольгу, сильно изменил ее. Она взрослеет на глазах у Обломова, а потом, уже испив горького опыта, оказывается буквально не узнанной Штольцем, когда тот встречает ее за границей (кстати, не воспроизводится ли здесь структурная схема «Евгения Онегина», ведь Штольц уже и в начале романа явно симпатизировал Ольге, но не относился к ней серьезно, и только встретившись вновь уже с повзрослевшей, прошедшей через действительное страдание, сперва с трудом узнает ее, а потом понимает, что безумно влюблен и не может без нее жить).
Но и это еще не всё с мифом о Пигмалионе. Обломов не только не стремится оживить Ольгу, она и так достаточно живая, но даже наоборот: ему хотелось бы превратить ее в статую. И не только ему; сам автор, отметив, что Ольга не была красавицей, добавляет: «Но если б ее обратить в статую, она была бы статуя грации и гармонии». Неожиданно Гончаров включается в одну из самых напряженных литературных полемик своего времени — спор о «чистом искусстве». Что лучше, произведение искусства или живая жизнь? Яйцо сваренное или яйцо нарисованное, сапоги настоящие или сапоги на картине и т. Обломову не нужна Ольга ни как жена, ни как женщина, любовница.
Она ему нужна как богиня, которой можно поклоняться, как икона, картина, перед которой можно молиться. Сюжет знакомый. Живой человек не всегда удобен, у него разное настроение, он не всегда к нам внимателен, он капризен, меняется, может не только изменяться, но и изменять. Тогда — «остановись, мгновенье!», остановись жизнь, не меняйся, не живи.
Любовь к портрету, к статуе — отдельная тема («Расстались мы, но твой портрет…» Лермонтова, «О доблестях, о подвигах, о славе…» Блока, девушки- автоматы у Гофмана и др.). Природа этого явления заключена в том, что живой человек не допускает к себе только эстетического отношения, он чего- то требует, в том числе требует, чтобы и от него чего- то требовали. Любить, молиться, петь» (П.